У каждого солдата была своя война

Марийская правда, (12:21) 29 марта 2005 г.

Я держу в руках небольшой потертый фотоальбом, рассказывает корреспондент газеты "Марийская правда". На обложке из коричневой тисненой кожи золотыми буквами выдавлено “Meine Wanderungen” - моя судьба. Альбом немецкий и предназначался, видимо, какому-нибудь добропорядочному бюргеру. Однако судьба на его пожелтевших листах отражена нашенская, русская. Фотографии, иногда не совсем четкие, иные уже попорченные десятилетиями, незатейливы: портреты солдат, командиров, окопный быт.

Я знаком со многими фотолетописями об Отечественной войне. И, честно говоря, эти простенькие картинки из солдатской жизни произвели на меня не меньшее впечатление, чем работы Виктора Темина, Евгения Халдея, Дмитрия Бальтерманца. Потому что это не тысячи раз репродуцированные шедевры, а подлинные фотографии, сделанные на позициях, в окопах. Они передают живое ощущение эпохи.
Их автор - не фотограф-профессионал, а рядовой артиллерист Алексей Павлович Парашин. Он сам в минуты отдыха фотографирует друзей. Им, однополчанам, и посвящен альбом. Каждая фотография дорога ему, о каждой он может рассказать свою историю.
Разговаривать с Алексеем Павловичем - одно удовольствие. В свои 83 года он сохранил такую ясность мысли, что ему могут позавидовать и юноши. Лекарством для ума стало сочинительство. Выйдя на пенсию, Алексей Павлович написал семь книг, в которых изложил историю рода Парашиных и описал свою жизнь.
Вот, например, как он рассказывает о собственном появлении на свет. “22 марта 1922 года бабушка увела мою мать рожать в конюшню, где стояла лошадь Щедротка. Когда я родился, как и положено, на всю конюшню раздался громкий плач. Бабушка завернула меня в свою старую юбку и положила в ясли, а сама стала хлопотать возле матери. Щедротка удивленно смотрела на странный сверток, который не переставая пищал, и громко фыркала”.
Ну чем не библейская картина, только волхвов не хватает.
С особенным интересом я прочитал страницы, связанные с войной. О Великой Отечественной написано огромное количество книг, но прочитав воспоминания Алексея Павловича, я понял, что последнюю страницу ее истории переворачивать еще рано. Да, самые значимые сражения, по которым мы судим о событиях 60-летней давности, разложены учеными и полководцами по полочкам.
Но Вторая мировая - это не только Сталинград, Курская дуга или штурм Берлина. Полотно истории лихолетья “соткано” из огромного числа нитей, где каждая - человеческая жизнь. Страшно представить, сколько их оборвано безжалостной войной. У каждого солдата была своя война, свои победы и поражения. Миллионы этих историй, увы, так никогда и не увидели свет.
Алексей Павлович писал для себя, а себя обманывать нет никакого смысла. В его книге есть все: и пафос, и великие сражения, и торжество победителей. Но я намеренно опустил эти места, достаточно раскрытые в истории. А вот маленькие штрихи фронтовых будней, переживания простого солдата, просидевшего всю войну на передовой, в окопах, о которых не прочитаешь ни в одном толстом учебнике, оставил.
Меня они просто потрясли, как потрясла фотография, сделанная Алексеем Павловичем 1 мая 1945 года под Кенигсбергом. Сюжет ее прост: шестеро солдат (седьмой - фотограф) подкрепляются после боя. Все здоровы, все веселы, и никто не подозревает, что через несколько минут невдалеке разорвется шальной снаряд и крайний слева боец погибнет за неделю до Победы. А на фото он с кружкой в руках улыбается чему-то, может быть, собираясь выпить за возвращение домой.
Об окопных буднях, о том, каково было на войне простому солдату, рассказ Алексея Павловича.

22 июня
Накануне войны наш полк тяжелых гаубиц передислоцировался в летний лагерь под Бобруйском. Солдатская жизнь шла своим чередом. С соседнего аэродрома каждый день взлетали самолеты. Погода стояла прекрасная, соответственным было и настроение.
Утром 22 июня нас подняли по тревоге и построили на плацу. Командир, полковник Розов, дрожащим от волнения голосом зачитал сообщение о начале войны. К вечеру мы врылись в землю, окопали орудия, машины. С наступлением темноты в небе появились немецкие бомбардировщики. Проходя над нашими головами, они сбрасывали бомбы на аэродром. Душераздирающий вой, сплошная канонада и море огня от горящих цистерн сводили с ума. Тело била крупная дрожь, состояние от испуга было ужасным.
Каждый из нас думал, а что будет с ним дальше, как развернутся события? В первую военную ночь никто не спал.

Морж
Под Москвой мы вели тяжелые оборонительные бои. Однажды мне пришлось идти на наблюдательный пункт через Истринское водохранилище. Было тихо. Мороз трещал, щипал щеки, руки в меховых рукавицах мерзли.
Неожиданно я ухнул под лед, угодив в присыпанную снежком пробоину от снаряда. Холодная вода обожгла тело, ватные штаны и валенки потянули вниз. Меня охватил страх, рядом ведь никого не было. Каким-то чудом выкарабкался из полыньи, вылил воду из валенок - и бегом обратно в расположение штаба. Сначала при каждом шаге вода в обувках хлюпала, потом перестала.
Бежать становилось все труднее и труднее. Полы у шинели и маскхалата замерзли и стучали как железные. Ватные штаны тоже заледенели и гнулись только на коленках. Валенки превратились в колодки, ноги в них ничего не чувствовали и были словно чужие. До своих я добрался уже из последних сил.
Ребята ножами разрезали замерзшую одежду, высвободили меня из ледяного панциря, натерли тело спиртом и дали выпить для сугрева. Старшина Полещук принес новое обмундирование, и через два часа я уже был на НП.

Дома и сугроб - печка
Первая военная зима выдалась очень суровой, и солдаты сильно уставали. Не было места, где бы можно было обогреться и поспать. Обед на передовую доставляли в котелках и пока несли, он замерзал. Огонь разводить запрещалось, чтобы не демаскировать свой НП. Мерзлый хлеб пилили пилой, опилки съедали, а кусочки держали во рту, пока не оттают. От такого жита неимоверно ломило зубы.
Кто-то надоумил нас пользоваться немецкими противотанковыми минами. Носком топора нарубали в железной оболочке отверстия и разжигали. Тол горел синим пламенем, только успевай котелки ставить на этот чудо-примус. И, главное, никакого дыма.
Днем, пока двигались, мороз еще можно было терпеть. Ночью же не спасал и спирт. Со временем солдаты научились отдыхать и греться в снегу. Мы до земли разгребали сугроб, укладывали на нее лапник, ветки, укрывали этот “матрац” плащ-палаткой, потом шинелью и ложились вдвоем в телогрейках и ватных штанах спиной друг к другу. Вместо подушек под голову подкладывали каски. Сверху нас накрывали еще одной шинелью и плащ-палаткой и закидывали снегом.
Сначала было неприятно, холодно, а потом согреешься и спишь, как на печке. Плохо, если ночью немец обстреливал наши позиции из пушек. Когда рядом начинали рваться снаряды, приходилось выскакивать из “берлоги” и бежать к ровикам, где осколки не доставали. Хуже нет, чем с “солдатской печи” попасть на мороз.

Куда ползешь, едрена вошь
От окопной жизни вшей на каждом солдате было столько, что казалось, они ходили строем по нашему белью. Особенно любили они теплые байковые рубашки и шерстяные гимнастерки. В швах сидели сплошной елочкой. Нам стали выдавать пакетики с дустом. Бывало, насыплешь себе отравы за воротник, а они так и забегают по телу, терпенья никакого нет.
Солдаты смеялись: “Чужая вошь пришла, своим покоя не дает”. Через некоторое время дуст действовал и постепенно вместе с дохлыми паразитами оказывался в портянках.

Чаепитие с фрицами
В 1942 году под Ржевом после небольшой передышки возобновились ожесточенные бои. Немцы совсем озверели и любыми путями пытались удержать занятые рубежи. Норовили нас запугать, сбрасывали с самолетов дырявые бочки, которые с душераздирающим воем падали на наши окопы. Но мы были уже не из пугливых.
Наш НП зарылся в землю на окраине деревни, от которой остались одни лишь печные трубы. На наше счастье цел остался колодец, откуда мы черпали воду для питья.
Весеннее солнце пригрело землю, и неубранные трупы фрицев, валявшиеся повсюду, стали разлагаться. Воздух наполнился невыносимой вонью. Потом стал припахивать даже чай. Ребята смекнули, в чем дело, смастерили кошку и вытянули из колодца двух битых фрицев. Вероятно, во время боя за деревню их спустили туда наши пехотинцы.
Когда я увидел, с кем “делил” чай, мне стало так плохо, что я несколько дней не мог есть. Даже сухари, казалось, воняли фрицами и вызывали рвоту.

Бомба на двоих
В августе 1942 года под Козельском немцы постоянно бомбили наши позиции. Во время очередного налета мы спрятались в ровики, которые сверху от осколков наполовину были перекрыты бревнышками. В воздухе слышался несмолкающий свист падающих бомб. Вдруг - страшный удар, земля, как зыбка, закачалась в разные стороны. Меня засыпало в укрытии, но над головой, видимо, осталось небольшое пространство. Это и спасло.
Дышать становилось все труднее. За то время, что я пролежал погребенный, в мыслях промелькнуло все детство: родная Козловка с Волгой, мать, братья с сестренкой, Аргамач, ловля раков на Большой Кокшаге. Вдруг телом почувствовал какие-то толчки. Это ребята откапывали меня. Оказалось, что нас с лейтенантом Осиповым завалило одной бомбой, упавшей аккурат посередине между нашими ровиками.
Когда меня вытащили на божий свет, я первым делом попросил закурить. Смотрю, губы у ребят шевелятся, а ничего не слышно, контузило взрывом.

Двое против двухсот
Под Брянском в сентябре 1943 года мы сильно потрепали немецкие части, так что они не успевали даже отступать. В один из дней ко мне подошел адъютант нашего командира бригады Костя-цыган. Он хорошо знал немецкий язык. Костя мне и говорит: “Слушай, Лешка, тут в болота немецкую часть разбитую загнали. Пойдем, предложим им сдаться в плен. Им деваться некуда”. - “Как, вдвоем?” - “А у них все равно выхода нет”.
Я взял автомат, запасной диск, предупредил сержанта, что часа через полтора вернусь. Мы шли по лесной дороге и рассуждали, убьют нас немцы или не убьют. “Нет, не посмеют, - убеждал меня Костя. - Им надо свою шкуру спасать”. Углубившись в чащу, мы пошли на расстоянии друг от друга. Вдруг я увидел, как залегший в кустах немец целится в Костю из “Шмайссера”. Я успел дать очередь и крикнул: “Хенде хох”. С земли поднялись два фрица, видимо, дозор. Костя перевязал раненного мной немца, а второго послал к своим, чтобы выходили из болота с белым флагом сдаваться.
Ждали их долго и уже начали беспокоиться, как бы нам не нагорело от начальства за отлучку. Наконец, на дороге показалась большая группа немцев с белым флагом. Костя вышел вперед и о чем-то заговорил, размахивая руками, со старшим офицером. Я стоял чуть в стороне, держа автомат на изготовку.
Фрицы все выходили и выходили, складывали оружие в кучу и строились в колонну. Всего их набралось около двухсот человек. Так колонной мы и повели их к своим.
Через некоторое время меня вызвали в штаб бригады, где командир вручил мне и Косте Проданчуку ордена Красной Звезды.

Трамвай на десерт
Когда шли тяжелые бои, а шли они постоянно, мы частенько оставались и без обеда, и без ужина. Соберутся солдаты в землянке и заводят “аппетитные” разговоры. “А вы кушали пельмени из медвежьего мяса с луком и со свининой?” - спрашивает сибиряк. “Пельмени что... А вот шашлык из свежей баранины, пальчики оближешь”, - отвечает узбек. “Нет, сейчас бы галушек да холодного молочка”, - мечтательно вторит им харьковчанин.
И так каждый перебирает любимые блюда. Во взводе у нас был азербайджанец, он по-русски плохо понимал. Все его звали Жора. Кто-то его спрашивает: “Жора, а ты трамвай пробовал? Вкусно?” - “Нет, даже не слышал такого кушанья”.
Следующий вечер опять коротали натощак, опять стали перебирать меню. И снова Жору спрашивают: “А ты индюшку жареную ел?” - “А, не обманешь, он железный”.
Все долго смеялись, но кушать  от этого меньше не хотелось.
Шестое чувство
14 июля 1944 года около литовского города Алитус мы вышли к Неману. Быстро окопались, укрыли машины. Немцы непрерывно лупили по нашим позициям с другого берега. Мы вдвоем с Иваном Селивестровым прятались в только что отрытом ровике. Когда наступила короткая передышка, я ему говорю: “Ваня, пойдем лучше к штабной машине, укроемся за колесами. Что-то мне здесь не по себе”. Так мы и сделали.
Через четверть часа начался еще один артналет. Снаряды с воем перелетали через Неман и рвались на наших позициях.
Когда обстрел закончился, на месте нашего ровика мы обнаружили большую воронку. Я как увидел это, у меня по спине холодный пот потек. Нет, не случайно душа болела и так хотелось поскорее вылезть из этой щели.

Сапоги-громоотводы
Ночью после этого обстрела разыгралась гроза. Мы укрылись от дождя в палатке, поставленной около высокого дерева. Накануне старшина Полещук выдал мне новые кирзовые сапоги, и я высунул ноги наружу, чтобы кирзу помочило и она бы отмякла.
Вдруг раздался страшный грохот, и яркая вспышка ослепила нас через парусину. Ребята гурьбой кинулись наружу. Я тоже хотел вскочить, но ноги почему-то до самого пояса одеревенели, стали как чужие. Я их руками тормошу, а они ничего не чувствуют.
Прибежал дивизионный врач, пощупал меня: “Что, испугался? Молния тебя шарахнула. Не переживай, прикопаем тебя землей - и все пройдет”.
Ребята стянули с меня злосчастные сапоги, посадили, как елку, в ровик и забросали сырой землей. Дождь лил и лил как из ведра, но голову остудить не мог. В ней стучала одна мысль: “Ну, как калекой останусь”.
Сколько я так торчал в земле, не помню, но ступни постепенно стало покалывать. Когда меня откопали, я уже пошел сам, хотя пальцы были как деревянные. Старшина Полещук принес мне чистое белье и ворчливо заметил: “Вечно, Парашин, что-нибудь с тобой приключается. То в полынью угодишь, то засыплет тебя, то громоотводом работаешь. Грешен, наверное. На вот, выпей, за то, что жив остался”. И подал мне кружку.
Я махом опрокинул в себя спирт. По телу прошло тепло, но еще теплее на душе было оттого, что остался среди своих друзей-товарищей.
Вещий сон
После Победы я распрощался со многими однополчанами, которые уехали домой. Я же продолжал служить в школе сержантского состава, обучая молодежь работе с картами, теодолитом, буссолью, стереотрубой. Нестерпимо хотелось домой.
Как-то увидел странный сон. В окопе на меня напал здоровенный немец, и в схватке я ударил его ножом в грудь. Алая кровь брызнула из раны и потекла по моей руке. В ужасе я проснулся, разбудил Ванюшку Селивестрова. Он выслушал мой сбивчивый рассказ и говорит радостно: “Лешка, это к демобилизации. Скоро нас домой отпустят”.
Сон пришелся в руку. На другой же день нас выстроили на плацу и зачитали долгожданный приказ. Расставался с частью, боевыми друзьями: Костей Прованчуком, Иваном, с которыми прошел всю войну, с огромной тяжестью в груди. Вроде домой ехал, а в душе пустота была.

Здравствуй, мама!
Я приехал в Зеленодольск, где в то время жили мои родные, рано утром. С замиранием в сердце подошел к дому, в котором не был семь лет. Он показался мне серым, приземистым, постаревшим за эти годы.
Тихо зашел в двери, поставил у порога свой чемоданчик с солдатским скарбом, сбросил вещмешок и говорю: “Домой пробираюсь, можно у вас передохнуть”. Мать у плиты хлопотала, бегло взглянула на меня и ответила: “Проходите, садитесь”.
Я сел на табуретку и смотрю на нее. Такой она мне маленькой, худенькой показалась. Ну, а я-то совсем изменился, возмужал за войну, усы отрастил. Она повернулась ко мне, в глаза пристально посмотрела и как закричит: “Лешенька!”
Мы долго-долго стояли, обнявшись, и не находили от нахлынувшего счастья слов, и я впервые, наверное, за долгие годы плакал, плакал вместе с мамой.

Валерий Кузьминых.

 

Последние статьи