Андрей Мельниченко: - У нас есть калькулятор, мы умеем считать деньги.

Лига-пресс, (15:06) 29 июня 2015 г.

Андрей Мельниченко — фигура непубличная. Широкому деловому миру он запомнился как глава энергичного, если не сказать гиперактивного, МДМ-банка, звездный период которого пришелся на конец 1990-х — начало 2000-х годов. Однако с банком Мельниченко расстался уже восемь лет назад, и в течение этого времени он последовательно выстраивает свои промышленные активы: компанию «Еврохим», занимающуюся удобрениями, угольную компанию СУЭК и Сибирскую генерирующую компанию (СГК). Бизнес-журналиста или бизнес-аналитика по-настоящему впечатляет масштаб замысла, особенно в той части, которая касается «Еврохима». Мельниченко ставит задачу вырастить из девятой в мире компании, каковой «Еврохим» является сегодня, компанию, которая займет третью строчку в мировом рейтинге бизнесов, занимающихся удобрениями. Это произойдет в результате роста физических объемов производства в три раза. Его стратегия: опора на широкий спектр минеральных ресурсов, расположенных на территории России и стран СНГ; разветвленная сбытовая сеть, подкрепленная логистическими активами; одновременное развитие универсальных и специализированных удобрений и постоянный плотный контакт с прямыми клиентами.
В «Еврохим», СУЭК и СГК за последние пять лет вложено более 10 млрд долларов, 10 млрд будет вложено за следующие пять лет. Срок окупаемости некоторых долгосрочных инвестиций — двадцать лет. Сегодня Мельниченко 43 года.
— В 2007 году вы вышли из банковского бизнеса, продав вашему партнеру Сергею Попову свою долю в МДМ-банке и конвертировав полученные средства в акции компании «Еврохим» и в деньги. Почему вы расстались с банковским бизнесом?
— Идеи диверсификации бизнеса появились еще до кризиса 1998 года, когда МДМ-банк, где я на тот момент был единственным акционером, создал совместную компанию с Сергеем Поповым с целью поискать возможности в запутанной экономике зачетов и бартерных схем. Осознание того, что стабильный бизнес на отдельных сделках не построишь, пришло достаточно быстро. Надо было определяться: либо закрывать эту историю, либо трансформировать накопленный опыт в построение индустриального бизнеса. Так как МДМ прошел кризис успешно, открывалось много возможностей. В итоге в 2000 году деньги и репутация МДМ-банка «поженились» со стратегическим планом и командой Сергея и образовалась промышленная группа МДМ.
План был амбициозный: поучаствовать в консолидации трех, на тот момент не консолидированных, отраслей российской промышленности — производство труб, удобрений и энергетического угля. К 2003 году в результате нескольких десятков сделок (в основном на вторичном рынке, приватизация основных пакетов в этих компаниях была проведена в середине 1990-х, и мы к этому отношения не имели) были сформированы три компании: ТМК, СУЭК и «Еврохим». Миссия группы МДМ как консолидатора была завершена. И в 2004 году группа была ликвидирована.
Поскольку скупка активов велась в основном на заемные средства, в определенный момент финансовые риски МДМ-банка подошли к предельно допустимым, а отвлечение средств и внимания от банковского бизнеса стало сдерживать темпы роста. Чтобы уравновесить не только наши новые возможности, но и риски, в 2003 году Сергей Попов выкупил у меня 50 процентов акций МДМ-банка, а также в результате серии сделок в течение 2003–2006 годов мы продали ТМК, приведя финансовое состояние МДМ-банка и свои личные дела в порядок.
К 2005 году сложилась устойчивая система управления и начала прорисовываться возможная долгосрочная стратегия развития. «Еврохим» принял решение войти в калийный бизнес, СУЭК — в бизнес по производству электро- и теплоэнергии из угля. В конкуренции с ведущими мировыми горнодобывающими компаниями «Еврохим» приобрел лицензию на право добычи калийных руд на Гремячинском месторождении, а СУЭК обеспечил консолидацию крупных пакетов акций РАО ЕЭС и ряда его дочерних компаний, на базе которых в 2008 году была создана Сибирская генерирующая компания (СГК).
— Что было главным мотивом?
— Возможность всерьез позаниматься построением глобального лидера в привлекательной отрасли. Я поверил, что на базе «Еврохима» можно построить лидирующую мировую компанию в отрасли, при этом никаких шансов построить что-то глобально значимое в финансовом секторе я не видел. В 2011 году я стал там контролирующим акционером, а к 2013 году окончательно выкупил у Сергея акции СУЭК и СГК. Эти две компании и «Еврохим» и есть основная часть моего сегодняшнего портфеля.
К третьей позиции в мире
— «Еврохим» позиционирует себя как международная компания, в то время как сегодня существует явное стремление власти вернуть крупный бизнес в национальные границы. В чем смысл вашей настойчивости в этом вопросе?
— Наша отрасль — глобальная, и стать успешным долгосрочным игроком в ней означает стать глобальной, диверсифицированной, умной компанией с глубоким пониманием интересов клиента и конкурентоспособным доступом к капиталу.
Цель существования нашей отрасли — способствовать повышению урожайности. Урожайность ограничена именно тем ресурсом, который наиболее дефицитен, будь то вода, солнечный свет, питательное вещество или определенный микроэлемент.
Сами эти потребности меняются в зависимости от того, что фермер, к примеру, выбрал посеять в прошлом году, или от того, какая была погода. Из этого следует, что структура потребности нашего клиента-фермера всегда очень локальна, динамична и определяется ограничениями на конкретном участке возделываемой им земли. Поскольку мы ставим перед собой задачу стать долгосрочным партнером, мы обязаны думать о том, что фермеру на самом деле выгодно купить, а что не очень, и постоянно адаптируем наше предложение к меняющимся потребностям рынка.
Недостаточно обладать экспертизой, ограниченной исключительно производством удобрений подешевле с последующей продажей их крупными судоходными партиями знакомым трейдерам. Необходимо понимать агрономию и быть способным обеспечить производство оптимальных для конкретного вида культур и типа почвы специальных удобрений. Необходимо присутствовать на земле, быть в розничном бизнесе, управлять адекватной сетью продаж, способной коммуницировать с фермером без участия ненужных посредников. При этом розничная сеть — это дорого, окупать ее — значит продвигать через нее значимый объем товара. Иными словами, желание извлекать прибыль из высокомаржинальных специализированных продуктов должно базироваться на возможности обеспечить предложение в той же сети продуктов массовых, стандартных, качественных и, самое главное для стандартных продуктов, конкурентоспособных по цене.
Быть долгосрочно конкурентоспособным по цене при продвижении стандартных продуктов означает доступ к конкурентоспособным источникам сырья (газ, сера, фосфор и калий) и к самым современным технологиям производства удобрений, оптимально расположенным по отношению к основным сельскохозяйственным рынкам. Необходимо также учитывать и сезонность спроса: капиталоемкое производство, загруженное исключительно в сезон закупки удобрений, не может быть конкурентоспособным.
Все вышесказанное определяет требования к размещению производственных мощностей: добывать сырье следует там, где оно есть и где это наиболее выгодно; производить удобрения следует там, где они нужны; необходимо постоянно совершенствовать предложение и сеть продаж в стремлении к тому, что на самом деле нужно рынку. Если все это собралось вместе, получается интересная бизнес-модель.
— У вас это собралось?
— Мы в процессе собирания.
— Почему холдинговый центр расположен в Швейцарии?
— Наши производственные мощности на сегодня расположены в России, Казахстане, Бельгии, Литве, Китае; в ближайших планах — еще и США. Наша сеть продаж в основном сконцентрирована в России, на Украине, в Евросоюзе, США, Турции, Китае и Латинской Америке. Основные наши конкуренты — крупные международные компании.
Основных задач у холдинговой компании две: управление финансовым капиталом, то есть компетенция привлекать капитал с рынка и инвестировать оптимальным образом, и управление человеческим капиталом — умение привлекать с рынка оптимальную комбинацию знаний и опыта. Отсюда вытекают и требования к месту размещения холдинговой компании.
Для европейских и американских компаний в нашем секторе стоимость привлечения капитала (с пропорцией, скажем, 80 процентов капитал акционерный и 20 процентов — капитал долговой) составляет примерно 6–8 процентов, это значит, что проект с возвратом на капитал 10 процентов для них выгоден. Для компании российской долгосрочные инвестиции требуют рыночной платы за капитал раза в два больше. Переводя на практический язык, это означает для инвестора равную доходность строительства единицы мощности производства калия в Канаде за 1800 долларов за тонну с доходностью создания такой же мощности в России компанией, опирающейся на российский рынок капитала, за 900 долларов. Это ненормально, и понятно, что долго так конкурировать не получится, а наши проекты долгие, лет десять (в случае с калием скорее пятнадцать) инвестировать, а потом лет двадцать возвращать вложенный капитал.
Примерно то же и с кадрами — это требует времени. Руководитель нашего майнингового дивизиона строил калийные шахты в Канаде (он возглавлял это направление в компании — глобальном лидере отрасли, в PCS) последние двадцать лет, а в России их никто не строил. Наш руководитель продаж строил глобальную сеть продаж в крупнейшем мировом производителе азотных удобрений — норвежской компании Yara.
При этом сегодня мне представляется весьма патриотичным привлекать дешевый капитал и современные знания там, где они доступны, чтобы прилагать их там, где это более востребовано и знакомо, в нашем случае — в первую очередь в России. По крайней мере, это патриотичнее, чем уносить крайне дефицитный российский капитал и инвестировать его в зарубежные проекты. А без инвестирования в активы в разных географиях в нашей отрасли ничего серьезного построить невозможно.
— Вы сказали, что движетесь к той модели, которая вам кажется правильной. Вы делаете акцент на увеличении доли локальных специализированных продуктов? В какой стадии этого движения вы находитесь?
— Движемся очень активно, инвестируя как в органический рост, так и в выборочные сделки по приобретению существовавших до нас активов. Мы инвестируем примерно 8 миллиардов долларов с целью запустить к концу 2017 года два новых калийных комбината в Волгоградской области и Пермском крае мощностью 8–10 миллионов тонн. Наметили программу инвестиций в новые производства аммиака мощностью 3–4 миллиона тонн в России, Казахстане и США. Запустили новое производство фосфорного сырья в Казахстане и будем инвестировать в создание там серьезных перерабатывающих мощностей с прицелом на китайский рынок. Сформировали ресурсную базу для серьезного развития в добыче газа. Доля специальных продуктов в портфеле компании составляет примерно 20 процентов, и она растет.
— Занимаясь калием, вы рушите олигополию «Уралкалия» и «Беларуськалия». Вы становитесь очень крупным игроком, который будет поставлять очень большие объемы и обгонит «Уралкалий» по добыче?
— Мы постараемся войти в рынок разумно, с претензией на 10–12 процентов доли мирового рынка. У нас нет задачи обогнать какую-то конкретную компанию, у нас есть задача вернуть свои инвестиции и заработать хорошие деньги.
— Не уроните цену?
— Постараемся найти оптимальную форму вхождения в рынок.
— Сейчас цены на калий не самые высокие.
— Нам будет выгодно.
— Почему выгодно?
— Потому что у нас есть калькулятор, мы умеем считать деньги.
— Но у вас новый проект, он априори загружен долгами. На рубль ваших вложений вы все равно привлекаете банковское финансирование. Уралкалиевские проекты окупились, и он может демпинговать.
— Если мы возьмем глобальную кривую затрат, то мы планируем на этой кривой разместиться очень сильно слева — с лучшей себестоимостью даже по отношению к сегодняшнему глобальному кост-лидеру «Уралкалию». «Уралкалий» был построен много лет назад и, к примеру, вынужден поддерживать содержание подземных коммуникаций размером с московский метрополитен. Это стоит денег и несет с собой много производственных рисков. Плюс количество людей существенно выше. А у нас более современные технологии позволяют серьезно повысить производительность труда. Все это дает надежду на конкурентоспособность нашего усольского (Пермский край. — «Эксперт») калийного проекта, который будет работать на том же месторождении, на котором работает «Уралкалий». При этом мы ожидаем, что наш калийный проект в Волгоградской области окажется еще более эффективным, чем в Перми, так как там геология месторождения и логистика в целом лучше.
У нас есть вложения в капитал, и их надо возвращать, но что сделано — то сделано, да и акционеры «Уралкалия» свои акции тоже за деньги покупали.
— Когда строительство закончится?
— В конце 2017 года, думаю, начнем добычу.
— Вы сказали, что строите вертикально интегрированную компанию. Что это значит на вашем рынке?
— Это значит, что, если бы мы были «Уралкалием» или BHP Billiton, мы бы вывезли калий из Волгограда в порт Черного моря, погрузили на пароход и поплыли в китайскую госкомпанию. Вертикальная же интеграция дает нам альтернативные опции.
Например, наш фосфатный проект в Казахстане. СССР активно разрабатывал месторождения фосфатов на территории Кольского полуострова, но думал о том, что, когда эта ресурсная база будет подходить к завершению, добыча будет перемещена в Казахстан, где разведали крупное месторождение фосфатов. Какие-то производства там были запущены, но особого развития не сложилось. В 2007 году мы получили концессию на разработку серьезного месторождения в Казахстане.
Основная проблема этого прекрасного месторождения — не самое простое местоположение. Далеко от моря, а в близком Китае ты особо никому не интересен, потому что Китай сам по себе крупный производитель фосфатов. Но мы пришли и начали копать, в этом году запустили рудник, пока с минимальными объемами производства, с целью обеспечения сырьем наших производств на Юге России. Итак, фосфаты в Казахстане у нас есть. Еще в Казахстане есть много дешевой серы, и наш волгоградский калий, даже будучи доставленным туда, все еще остается самым конкурентоспособным калием на свете. Если ты не просто горнодобывающая компания, а еще и химическая, сразу появляется идея сделать что-нибудь хорошее из такой уникальной сырьевой комбинации. Комбинат, который мы там построим, будет производить сульфат калия и высококачественное сырье для производства фосфатных удобрений, которое в отличие от просто добываемых фосфатов можно будет экономически эффективно транспортировать на более дальние расстояния — на наши же заводы. Это было бы не очень интересно, даже если бы ты был не просто горнодобытчик (пусть даже со специализацией и в калии, и в фосфоре), а горнодобытчик плюс химик. Ведь и такой продукт с весьма узким рынком, как сульфат калия, и DCP, дикальцийфосфат, еще надо куда-то продать. Но мы готовы. В Китае мы имеем экспертизу по продаже специальных удобрений. Некоторые наши марки, например с бельгийского предприятия, присутствуют там много лет. Мы также понимаем, что нового сможем произвести на наших предприятиях на Юге России из очень хорошего фосфорного сырья для наполнения нашей сети продаж в России, на Украине и в Средиземноморье.
— Какую долю рынка вы занимаете в Европе?
— Зависит от страны.
— Как вы боретесь за эти доли? Вы демпингуете или заходите на растущий рынок?
— По-разному. Например, расширяя линейку продуктов в нашей сети, выявляя и удовлетворяя новые потребности фермеров. К примеру, крайне важны возрастающие экологические требования — ведь до сих пор около половины разных форм вносимого азота не доходит до растений и либо уходит в водоемы, провоцируя рост водорослей и убивая рыбу, либо в атмосферу, способствуя усилению парникового эффекта. Мы разрабатываем и предлагаем рынку ряд инновационных продуктов, решающих эти вопросы. В целом основная идея — пытаться продать урожайность и экологическую ценность непосредственно фермеру, а не большой пароход дешевого добра предприимчивому посреднику.
— На какую из мировых компаний вы сейчас похожи?
— Весьма похожим делом занимаются американские компании Agrium, PCS, Mosaic. У Agrium самая серьезная сеть ритейла. PCS и Mosaic — мировые[SH1]  лидеры в производстве соответственно калийного и фосфатного сырья. При этом каждая из этих компаний придерживается интегрированной бизнес-модели как в добыче фосфорного и калийного сырья, так и в производстве удобрений и их дистрибуции. К тому же стремится и европейский лидер — компания Yara. Чем-то мы на каждую из них стараемся быть похожими. Наши преимущества — доступ к конкурентоспособному сырью там, где наши коллеги не очень пока представлены, и к важным рынкам сбыта.
— Месторождения бывшего СССР дают вам такое преимущество?
— Конечно, на такой огромной территории суши много чего присутствует. Особенно когда она протянута не с севера на юг, а с востока на запад. Чего здесь только нет.
— А почему иностранцы не «полезли»?
— К примеру, калий — это инвестиции в миллиарды долларов в течение десяти-пятнадцати лет до даты начала производства с возвратом капитала еще лет через двадцать, крайне непростые с технической точки зрения. Таких иностранных инвесторов в России пока, к сожалению, вообще нет.
А для рентабельности инвестиций в фосфаты в Казахстане надо быть «Еврохимом» — с заводами на Юге России и с присутствием на рынке специальных удобрений Китая (причем удобрений, произведенных в Бельгии) в течение последних двадцати лет.
— Сегодня все больше говорят об избыточности использования удобрений и о необходимости переходить на здоровую органическую пищу. Есть ли в связи с этим у отрасли долгосрочная перспектива?
— В 1960 году Землю населяло примерно три миллиарда человек, сейчас — 7,5 миллиарда. Сегодня люди используют для нужд сельского хозяйства (пастбища — две трети, обрабатываемая земля — еще треть) примерно 38 процентов земной суши, оставшаяся земля распределена примерно так: 30 процентов — леса, остальное — города, ледники, пустыни, горы и прочие невозможные для ведения сельского хозяйства места. Сегодня люди используют для выращивания того же количества растений, как в 1960 году, примерно на 70% меньше обрабатываемой земли.
При сохранении продуктивности в основном органического сельского хозяйства на уровне 1960 года для обеспечения сегодняшнего фактического спроса нам пришлось бы использовать только под посевы (в случае неизменности структуры животноводства) практически все занимаемое сегодня лесом пространство, и это, разумеется, был бы совсем другой и незнакомый мир. Лучшее, что случилось с нашей планетой, — интенсивное сельское хозяйство.
Ожидается, что к середине столетия население Земли подрастет еще примерно на 25 процентов. Добавим продолжающийся экономический рост, который обязательно принесет дальнейшие изменения в потреблении еды: к примеру, за последние сто лет производство продуктов питания в расчете на душу населения выросло на 50 процентов, и темпы этого роста серьезно ускорились в недавнем прошлом. Стоит также ожидать, что растущая озабоченность человечества возможностью негативных климатических изменений и сохранением дикой природы не позволит существенно увеличить количество культивируемой земли. Вывод: не вижу варианта, чтобы удалось уйти от необходимости дальнейшего роста производительности сельского хозяйства.
Основные направления интенсификации в целом понятны: рационализация применения удобрений, расширение применения генетически модернизированных организмов (независимо от того, нравится нам это или нет), другие биотехнологии (расширенное применение азотофиксирующих бактерий, например). Конечно, найдет свое место и быстрорастущий премиальный сегмент рынка — органическое производство, однако его низкая продуктивность при общем ограниченном размере земли в сельскохозяйственном обороте вызовет необходимость компенсации недоиспользованного путем еще чуть большей интенсификации производства там, где будут применяться более современные методы ведения сельского хозяйства.
Не пугайте нас зеленой энергетикой
— Компания СУЭК — крупнейший в России производитель угля. Нет ли угрозы смещения топливно-энергетического баланса в сторону от этого вида топлива в силу экологических или иных причин?
— Потребление энергии в мире растет. Идея тут такая же, как и с причинами неизбежной дальнейшей интенсификации сельского хозяйства: вследствие роста населения и в условиях продолжающегося экономического роста все большее количество людей желает жить все лучше. Энергия — это пища для машин, растущее человечество улучшает качество своей жизни, используя все большее количество машин, которые используют все больше энергии. Приобретенные привычки к насыщенной и комфортной жизни тяжело менять, особенно в современном плоском мире, где информация перемещается с огромной скоростью. Люди не хотят зависеть от изменений погоды, люди хотят познавать и общаться — вот и растущий спрос на отопление, охлаждение, освещение, опреснение, очищение, перемещение, вычисление. Я верю, что этот спрос будет расти и дальше, опережая рост энергоэффективности экономики. Авторитетные прогнозы оперируют цифрами роста совокупного потребления энергии примерно на 35–40 процентов в ближайшие двадцать лет.
Удивительно, но факт: чем больше человечество добывает ископаемых ресурсов, тем больше запасы ресурсов, перспективных к добыче в будущем. Основная причина — непрерывное совершенствование технологий геологоразведки и добычи. За последнюю сотню лет неоднократно декларировался тезис о приближении к концу доступных ресурсов — но пока все наоборот. Меня не очень беспокоит, что мой iPhone не возобновляемый, — через пару лет я его наверняка выкину, заместив чем-нибудь более технологически совершенным, и никаких плохих чувств при этом я испытывать не буду.
— А как быть с влиянием сжигания ископаемого топлива на парниковый эффект? Насколько активно влияют на баланс западные регуляторные органы?
— Отрицать факт существования парникового эффекта и влияния деятельности человечества на выбросы углекислого газа бессмысленно. За последние 250 лет его содержание в атмосфере повысилось с 0,03 до 0,04 процента, и из 200 миллиардов тонн углекислого газа, ежегодно уходящих в атмосферу в рамках углеродного цикла, почти 10 миллиардов имеет отношение к деятельности человека (к слову сказать, влияние человечества на азотный цикл, в основном в процессе производства азотных удобрений, существенно выше — там до 60 процентов уходящего в атмосферу азота имеет отношение к деятельности человека). И при неизменности нынешнего тренда роста потребления ископаемой энергии велик риск роста средней температуры. Согласен, что было бы здорово этого избежать. Но в реальной жизни при ограниченности ресурсов целесообразно концентрироваться на наиболее важном. Тут важно не ошибиться, цена ошибки — десятки миллионов человеческих жизней. По данным Мирового банка, в мире 1,1 миллиарда человек не имеют доступа к электричеству; по данным ВОЗ, 1,5 миллиона человек ежегодно умирают от того, что готовят пищу на открытом огне, вдыхая неочищенные продукты сгорания. Причина тут исключительно экономическая: нужны инвестиции в создание инфраструктуры, нужна электроэнергия по доступной цене.
Мне представляется, что активно рекламируемые сегодня технологии производства возобновляемой энергии — биомасса, энергия ветра и солнца — неперспективны и в борьбе с изменением климата они нам особо не помогут, а продвижение экономически неперспективных технологий за счет бюджетных субсидий или регуляторных ограничений на использование традиционных видов топлива, включая атомную энергетику, есть самое что ни на есть неоправданное отвлечение ресурсов от решения реальных задач.
— Почему?
— Гидрогенерация сегодня составляет примерно 6 процентов в первичном производстве энергии в мире. Доступный пресноводный ресурс хоть и называется возобновляемым, тоже крайне ограничен. Конкуренция за него, в первую очередь со стороны сельского хозяйства, крайне велика. Следует учитывать и побочные последствия развития гидрогенерации: гибель лишаемых привычных путей миграции обитателей водоемов, утрата значительных земельных ресурсов при создании водохранилищ, порой не совсем добровольное массовое переселение людей.
По оценкам Международного энергетического агентства, техническая возможность потенциала роста производства гидроэнергии в мире — примерно в два раза. В условиях роста спроса на энергию это приводит нас к цифрам, ограниченным 7–8 процентами в обозримой перспективе.
Основная проблема с биомассой в том, что ее производство конкурирует за сельскохозяйственную землю с производством продуктов питания. Сегодня производство биотоплива уже использует около 5 процентов пашни. Человек потребляет 2200–2500 килокалорий в день, наши машины потребляют в сотни раз больше, и производство энергии в основном для потребления людьми уже потребовало вовлечения в оборот 38 процентов суши. Я не верю, что человечество будет готово серьезно увеличить эту пропорцию с целью выращивания пищи для машин.
— Тем временем вся Германия уставлена ветряками…
— Суммарный вклад ветра и солнца в общее производство энергии составляет примерно один процент. Фундаментальная проблема сводится к низкой концентрации природной энергии. Чтобы извлечь значимый объем низкоконцентрированной энергии, надо извлекать ее из большего пространственного объема. Больший объем означает много невозобновляемых грязных материалов, необходимых для производства малого количества чистой возобновляемой энергии. К примеру, для производства одного мегаватта электроэнергии из ветра требуется использовать примерно 550 тонн железа и стали в сравнении с 35 для угольной и пяти — для газовой электростанции.
К тому же низкая концентрация энергии означает необходимость использования большой земной поверхности — в цифрах речь идет примерно об одном квадратном метре для производства одного ватта ветряной энергии или производства энергии солнца от пяти ватт в не очень солнечных странах (Германия) до 20 ватт в солнечных пустынях. Наверное, есть потенциал повышения продуктивности производства — в первую очередь в солнечной генерации, — хотя, опять-таки, это никогда не превысит средний объем естественной солнечной радиации на один квадратный метр — примерно 170 ватт.
Вот наглядный пример: обеспечение электроэнергией жителей США потребует размещения солнечных панелей на территории, примерно равной территории Испании, или ветряных установок на территории примерно размером с Казахстан. Для биомассы средняя энергетическая плотность производства составляет 0,5 ватта на квадратный метр, так что идея покрыть нынешнее потребление 16 триллионов ватт энергии за счет такого источника означает необходимость отведения под плантации примерно половины суши.
Для сравнения: сегодня при производстве электроэнергии на угольных станциях достигнута плотность как минимум на два порядка выше — до 1000 ватт на квадратный метр, и это с учетом земли, используемой для добычи угля.
Вы правы: Германия действительно выглядит уставленной ветряками. Однако, доля угля в энергобалансе Германии – 44, а в России – примерно 20%. И мне кажется, что мир будет выглядеть еще менее симпатично, если шумные, вибрирующие, высокие и очень металлоемкие генерирующие объекты займут площадь, в тысячу раз превышающую площадь земли, занимаемой сегодня компактными территориями добычи угля и электростанциями. Есть проблемы и с экологией. Недавно мне попалась на глаза печальная статистика: одна ветряная ферма в Алтамоне, Калифорния, убивает 20–25 золотых орлов каждый год; судьба орангутанов, вытесняемых растущими плантациями биотоплива в Индонезии, тоже вызывает серьезную озабоченность.
К тому же давайте не забывать, что солнце ночью не светит и ветер не всегда дует с постоянной силой.
Но есть же процесс удешевления технологии хранения энергии. Есть тренд в росте производства локальной, распределенной энергии.
В прогрессивные батарейки я искренне верю. Более того, мне кажется, что хорошая батарейка — лучший друг угольщика. Дело в том, что наиболее экономически привлекательным рынком для замещения при развитии такой технологии станет самый дорогой рынок ископаемого топлива — рынок нефти. Электроэнергия будет вытеснять бензин и дизель, а так называемые возобновляемые источники не смогут серьезно увеличить свою долю в общем производстве электроэнергии.
Насчет распределенной энергии тоже все не просто. Большая часть населения мира живет сейчас в городах, и ожидается прирост этой доли до 70–80 процентов к 2050 году. Современный крупный город очень энергоемок: Нью-Йорк, к примеру, потребляет примерно 100 ватт энергии на квадратный метр. Учитывая один ватт на квадратный метр при производстве ветряной энергии и 5–20 ватт при производстве энергии солнечной, это повод задуматься. При этом, безусловно, какую-то свою локальную нишу распределенная возобновляемая энергия найдет, но в основном там, где часто дует постоянный сильный ветер или ярко светит солнце, нет проблем с доступной землей, пресной водой, биологическим разнообразием и при этом есть спрос на электроэнергию.
— А как насчет замещения угля газом?
— Я не верю в полную и окончательную победу газа над углем, особенно в Азии, где быстро растет энергопотребление. Уголь существенно дешевле и доступнее, его запасы гораздо более равномерно распределены по планете. Действительно, при сжигании угля высвобождается большее количество углекислого газа — оперируют показателями, «примерно в два раза».
Однако мне представляется, что более адекватна оценка воздействия на парниковый эффект полного цикла производства — с учетом добычи, транспортировки и сжигания. Природный газ — это метан, а влияние метана на парниковый эффект примерно в сто раз выше влияния углекислого газа в первые двадцать лет после выброса и примерно в двадцать раз на более долгосрочном горизонте. При добыче и транспортировке газа есть утечки метана в атмосферу, при добыче угля утечки метана из угольных пластов существенно меньше, а при транспортировке они отсутствуют. Такой взгляд начинает приводить к цифрам «примерно на двадцать процентов больше», что уже сравнимо. Дальнейшее изучение, как мне кажется, покажет, что на разных рынках все будет по-разному (например, вследствие разности длины плеча транспортировки газа и состояния трубопроводной системы), но я верю, что самое распространенное и дешевое топливо еще долго будет играть ключевую роль в энергетическом балансе человечества.
Важное отличие угля от газа — большее количество неблагоприятных для человека и природы примесей: сера, азот, ртуть, твердые частицы, — однако современные экономически адекватные технологии очистки, используемые на вводимых в последние двадцать лет угольных станциях, полностью справляются с улавливанием этих выбросов. В отношении сокращения выброса углекислого газа при сжигании угля магистральный путь понятен: КПД современных угольных станций на треть выше, чем у тех, что строились ранее. В целом в мире парк угольных станций существенно старше парка газовых станций, поэтому просто за счет их постепенного вывода из эксплуатации и замены новыми будет обеспечиваться снижение выбросов углекислого газа.
В России же ключевой задачей давно пора бы определить развитие когенерации — совместной выработки тепла и электроэнергии. Например, КПД сжигания угля на станции, работающей в режиме когенерации, достигает 70–80 процентов, в отличие от среднего КПД при переработке в электроэнергию, составляющего примерно 30–35 процентов.
При этом доля газа в производстве энергии будет увеличиваться, в первую очередь за счет снижения себестоимости его производства, вызванного прогрессом в развитии технологий добычи и транспортировки. К примеру, в США в последние годы сланцевый газ серьезно теснит уголь в секторе поставок на электростанции. Плюс капитальные затраты на строительство газовых станций ниже, чем на строительство станций угольных.
— Цены на уголь сейчас не самые высокие. Как это сказывается на положении СУЭК?
— Из-за «сланцевой революции» в США и одновременного замедления экономик стран — крупнейших потребителей угля произошло циклическое превышение объема производства угля над спросом. Это вызвало обвал цен вдвое — со 110 до 55 долларов за тонну. Это самый низкий ценовой уровень с 2005 года. Я верю, что через три-четыре года рынок сбалансируется растущим спросом.
Стратегия СУЭК — быть наиболее конкурентным и самым надежным поставщиком российского угля на внутреннем и экспортном рынках. Наше важное конкурентное преимущество по сравнению с коллегами в России — производственные активы в семи российских регионах, что позволяет нивелировать риски перебоев в производстве и доставке. При этом компания активно развивает добычу и обогащение угля на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири, что позволяет опережающими темпами наращивать сбыт на приоритетных азиатских рынках. Одновременно идут инвестиции в оптимизацию стоимости доставки продукта к потребителю: вагоны, порты (в том числе построенный с нуля современнейший угольный порт в бухте Мучке, который за несколько лет выводится на мощность свыше 20 миллионов тонн перевалки в год, модернизируемый порт Мурманск), фрахт, сеть продаж на целевых рынках.
Как и «Еврохим», СУЭК стремится к работе непосредственно с потребителями, предлагая им оптимальный для удовлетворения их специфической потребности продукт. Например, станция без установки десульфуризации заплатит премию за низкое содержание серы; рынок, поощряющий минимальное производство золы, заплатит за ее пониженное содержание в пропорции к каждой сожженной калории. Смешение различных марок углей, как добываемых, так и закупаемых с рынка, так называемый блендинг, с целью приведения доступных ресурсов к желаемому продукту позволяет получать определенную дополнительную маржу.
— В этих конъюнктурных условиях вы планируете увеличивать производство и наращивать свою долю рынка?
— На внутреннем рынке потенциала роста своей доли рынка мы особо не видим. С точки зрения экспорта в Европу — вряд ли, если учесть снижающееся там потребление угля. Но если наше государство примет решение инвестировать в развитие порта Тамань, это откроет российскому углю дорогу на растущие рынки Турции, Египта и Марокко — и мы обязательно этим воспользуемся.
Хорошие перспективы просматриваются на Востоке, рынок торгуемого угля в Тихоокеанском бассейне продолжает расти, и мы планируем несколько подрастать там, в первую очередь за счет развития добычи в регионах, более близких к рынкам сбыта, чем традиционный для российского энергетического экспортного угля Кузбасс.
— СУЭК рентабельна по текущей деятельности?
— Да, СУЭК — вполне устойчивая компания. Даже в случае драматического развития ситуации в мировой угледобыче и еще большего снижения цен мы сможем досмотреть кинофильм до конца.
— Какое место занимает в вашей модели Сибирская генерирующая компания?
— Когда в конце 2008 года мы получили энергоактивы в операционное управление, их техническое состояние было тяжелым (возраст станций — 30–70 лет). За несколько лет была реализована программа строительства и модернизации десяти энергоблоков по договор

Последние статьи